Раскаленный добела воздух обжигал рот. Казалось, еще немного, и кожа начнет дымиться. Ветер так и норовил сорвать с меня шляпу, без которой я бы через пять минут схватила солнечный удар. Мы ступали по древним крепостным стенам двенадцатого века, и в голове не укладывалось, что всего за каких-то пару часов автобус из Саламанки привез нас сюда. Не покидало ощущение, что я стала жертвой машины времени: из студенческого, вечно туристического города я перенеслась в тихую обитель истинно испанской жизни с ее неторопливым, разморенным от жары темпом. Здесь все было каким-то другим, свойским и очень маленьким, и эти стройные ряды ярко-оранжевых крыш так и отпечатались навсегда в моей памяти, а над ними кружащие бесперебойно птицы, и опаленный жарой рот.

Тогда я почувствовала, будто впервые оказалась в Испании, не в той, про которую пишут в брошюрках, а в настоящей, немножко архаичной, с ее грандиозными свадьбами на полгорода, отдающими чем-то королевским и величественным с этими их неимоверными шляпами и лепестками роз, и до отказа заполненными и до безумия шумными барами посреди буднего дня. Я призраком слонялась по улицам, ничем не нарушая давно принятый и не собирающийся меняться порядок.

Бар Палома, где испанцы так любят заказывать ensalada rusa — аналог нашего оливье с тунцом, подаваемого в кукурузных чипсинах, легких, как перо голубя — paloma

По-моему, не было и двенадцати, когда мы завалились в один из баров на главной площади para tomar algo. Точнее, даже не algo, а за совершенно конкретной питаррой — местным вином, не слишком известным за пределами Эстремадуры, но очень популярным здесь. Питарра — вино домашнее, молодое, порой даже сложно разобрать, белое оно или красное. Зреет питарра в специальных глиняных кувшинах, носящих то же название, точнее, название вину и давшее.

Бар La Pitara del Gordo, где нас угостили chicharrones — свиными шкварками с белым хлебом, а потом еще и конфетами в знак извинения за от души залитым питаррой мой рюкзак

Вино это крепкое, примерно тринадцать-четырнадцать градусов, но не успела я захмелеть, как Адриан потащил меня в следующий бар, и тогда у меня появилось ощущение, которое долго потом не покидало: будто Фиеста Хемингуэя воплотилась в моей жизни, или я оказалась на страницах романа.

Мы перебегали с одной солнечной улицы на другую под бумажно-праздничными гирляндами, снова забегали в бар, а потом на обед в какой-то совершенно домашний ресторанчик, где я заказала полюбившийся мне мигас: по-деревенски простые хлебные крошки, щедро обваленные в паприке, перемешанные с небрежно нарубленными колбасками и увенчанные запеченной яичницей или huevos rotos, как ее называют испанцы. Мы весело перекидывались фразами со случайными знакомыми, и происходившее действительно было праздником, хотя, конечно, только в моем понимании, а вообще говоря, просто другая жизнь.

Мне нравилось все, абсолютно все, что я видела, пробовала, к чему прикасалась. Адриан, казалось, заражался моим восторгом, но не очень его понимал, а я просто старалась запомнить как можно больше, но вот Кафедральный собор отчего-то не помню. Помню только почерневшие каменные стены четырнадцатого века старого собора, и восемнадцатого — нового. История в лучших испанских традициях: задумать перестройку собора, а в итоге оставить оба.

Мы побродили еще по городу, и даже заглянули на улицу Солнца, потому что она не знает тени, и я была, как эта улица, становилось почти невыносимо, стрелка приближалась к двум. А потом Фиеста Хэмингуэя на время схлопнула свои страницы, и я попала внутрь маленького пузатого телевизора.

Да-да, телевизора, того самого, по которому часто крутили испанские сериалы. Меня увлекали по длинным коридорам-лабиринтам того, что у испанцев принято называть квартирой, потому что живут они обычно огромными семьями. А в самом конце путешествия, из которого бы я никогда не выбралась самостоятельно (не хочу даже вспоминать, как я потом искала ванную и чуть не заблудилась), меня ждала умильная, миниатюрная бабушка Факунда, конечно, в костюмчике и с прической, смотревшая тот самый испанский сериал по пузатому телевизору в окружении грубоватой деревянной мебели и уютных расшитых половичков.

Главная площадь Пласенции

Конечно, мы стали говорить о погоде — любимой теме испанцев. Мне кажется, они нарочно никогда не бывают довольными погодой, чтобы всегда было о чем поговорить.

— Мне все равно такая погода нравится больше, чем наша зима в России, — улыбнулась я.

— О, это конечно, — дружно закивала вся семья Адриана, — в Пласенции снег выпадает раз в двадцать лет и сразу же тает. Мы видим его только на вершинах окружающих гор.

А потом они спешно стали искать диковинные снежные фотографии пятилетней давности, угощая, тем временем, вкусным зеленым чаем и полной до краев  пиалой знаменитой эстремадурской черешней, по размерам стремящейся к сливе.

Хотя снег для Пласенции редкость, близлежащая долина реки Херте, все равно окрашивается в белый цвет, правда, в апреле или мае благодаря черешневым садам. И каждый год вереницы заполненных испанцами автобусов тянутся полюбоваться красотой цветущих деревьев.

Когда черешня была съедена, я поняла, что испанский сериал подходит к концу, и снова Фиеста раскрывала свои страницы. Казалось, мы посмотрели в городе все, что было возможно, даже тенистый парк с разгуливающими по нему павлинами, но Адриан, улыбнувшись, взял машину и повез меня куда-то прочь, высоко-высоко в горы.

Там, на вершине Валькочеро, находилась церковь покровительницы Пласенции, скромная, совсем не такая пышная, как Кафедральный собор, но тем и очаровывающая,

а внизу простирались бесконечные долины, сливавшиеся с лазурным небом на горизонте. И мы так и стояли какое-то время на самом краю, пока ветер трепал мои волосы и снова пытался сорвать удерживаемую двумя парами рук шляпу.

Прощальным подарком на память об Эстремадуре стало фото, казалось, ничем непоколебимой водной глади. Мы впопыхах тормозили машину там, где это, вообще говоря, было не положено, просто чтобы я могла сделать несколько кадров.

А потом мы стояли на автобусной станции, откуда я, уже одна, должна была уехать обратно в Саламанку. Я много раз повторяла, что вернусь. И я действительно вернулась, потому что если не быть верным собственным обещаниям, то что тогда вообще имеет значение?