Настоящая Севилья, та, в которую я влюбилась, открылась мне немного позже привычной ознакомительной прогулки. Было девять часов вечера, когда жара, наконец, начала сдавать свои позиции, и еще недавно ослепительно белый город стал окрашиваться в приятные оранжевые тона, гармонично дополняя синие воды Гвадалкивира. То здесь, то там покачивались в отражениях церкви и башни, речные трамвайчики неспешно проплывали под арками мостов, уставшие от жары испанцы располагались на траве в компании сухого красного. Севилья перестала задыхаться и начинала дышать.

Мы переправились через мост над рекой Гвадалкивир в район Триана, где тут же очутились на узких испанских улицах. Если исторический центр — важная готическая дама, облик которой формирует необъятный Кафедральный собор, то Триана подобна гитане, заигрывающей со своими гостями. Впрочем, такое впечатление легко объяснимо: с незапамятных времен здесь действительно располагались цыганские кварталы, однако название района, как это может показаться, не имеет ничего общего с женским именем.

Существует версия, что Триана — это своего рода компромисс между кельтским и римским наречиями. “Три” — по-римски соответствующая цифра, “Ана” — по-кельтски река, а поскольку именно в этой части Севильи Гвадалкивир разделяется на три части, то название складывается само собой. История возникновения Трианы еще красивее ее этимологии и связана с греческой мифологией. Говорят, своим появлением она обязана богине Астарте, скрывавшейся в этих местах от любовных преследований Геркулеса — основателя Севильи.

Теперь Триана, пожалуй, самая шумная и веселая часть города. Жизнь здесь начинается тотчас после заката, когда бесчисленные бары распахивают двери своих кухонь и удивляют разнообразием тапас. Хождение по тапас-барам имеет даже свой собственный глагол, звучащий как “tapear” (“тапеар”), чтобы одним словом коротко и ясно описать друзьям предстоящий или, наоборот, прошедший вечер.

Бары и рестораны рассыпались по Триане, словно бусины. Звон бокалов, несмолкающий, хаотичный говор перекликались с приятными нотами гитарной музыки и проникновенным пением фламенко, эхом разливавшимся по паутине улиц. Мне нравилось неспешно брести по вечерней Севилье, наблюдать за людьми, за пожилыми солидными испанцами, задумчиво курящими сигары и на время отодвинувших бокал вина, и за молодыми парочками, оживленно спорящими о чем-то.

Здесь, на улицах разворачивались тысячи историй, я бы сказала “still life”, как часто называют голландцы свои натюрморты, — “жизнь как она есть”. Романтичная и загадочная Триана показалась мне, вместе с тем, глубоко философской, иногда печальной, может, даже драматичной.

Мы гуляли до кромешной темноты, когда люди, опьяненные испанским вином, стали лениво разбредаться по домам и отелям. На обратном пути мы вернулись в исторический центр, где немного заплутали в паутине темных улиц, и то и дело натыкались на зловещую тень необъятного Кафедрального собора. Отдающий теплом, немного пряный, с примесью летней ностальгии воздух, словно пропитанный тайнами воцарившихся в ночи севильских призраков прошлого, я помню до сих пор, и из всех вечеров, прошедших в Андалусии, я бы хотела вернуть именно тот, проведенный в Севилье.